Объясняя религию - Страница 126

126

Представление о том, что религиозный опыт стоит особняком, настолько сильно, что действует даже на некоторых когнитивистов. Инструментарий нейронауки – измерение активности мозга, изучение мозговых патологий, исследование воздействия определенных веществ – уже некоторое время применяется к религиозному опыту. Когнитивисты обычно измеряют активность мозга при выполнении испытуемыми разных скучных заданий – определить, не перевернуто ли напечатанное слово, животное ли изображено на картинке или орудие, новая перед нами картинка или уже предъявлявшаяся. Измерять происходящее в мозге во время «религиозных» мыслительных процессов, разумеется, гораздо интереснее. И конечно (тут опять вкрадывается джеймсовское допущение, настолько очевидное, что мы его даже не замечаем), еще лучше, если религиозные мыслительные процессы будут интенсивнее. Поэтому истово верующих или тех, у кого случаются видения, организаторы исследований должны особенно привечать. Есть ли в мозге особый религиозный центр, особый участок коры, особый нейронный контур, который отвечает за мысли, связанные с Господом?

Нет, ничего такого. Да, во время видений и других ярко выраженных эпизодов, которые обычно получают религиозное толкование, отмечается специфическая мозговая активность, но она же отмечается и у тех, кто не рассматривает свои видения через призму религии. Есть и более перспективные находки: другие нейроученые обнаружили, что микроприпадки, поражающие отрезок сообщения между корой и другими участками мозга, дают субъективные ощущения, очень близкие к тем, которые описывают мистики. Внезапное чувство умиротворения, единения со всем миром и даже присутствия некой могущественной сущности может до какой-то степени соотноситься с определенной мозговой активностью точно так же, как внетелесные и околосмертные переживания. Конечно, результаты эти очень фрагментарны и неопределенны, как и большинство результатов нейропсихологических исследований. Но знания о нейронных процессах, лежащих в основе «религиозных состояний», постепенно пополняются. В частности, бурные религиозные переживания очень часто подразумевают присутствие некой сущности, поэтому вполне вероятно, что их порождает определенная активность в корковых зонах, отвечающих за представления о чужих представлениях (так называемая интуитивная психология) и за эмоциональный отклик на человеческое присутствие.

Источник веры в исключительном опыте?

Насколько перспективно это направление исследований? Ждать ли нам от него ответа на вопрос, почему существует религия и почему именно в таком виде? Мне кажется, знания, получаемые в процессе изучения мозга и особенностей его функционирования, неисчерпаемы, но нам нужно все-таки понимать, что именно мы хотим выяснить, а в данном случае это не очень ясно. Возьмем такую аналогию. Мы хотим понять, какие процессы в мозге обеспечивают нам меткость. Человеку гораздо лучше других животных видов удается не только стрелять и метать предметы в цель, но и совершенствовать меткость в ходе тренировок. Чемпионы в стрельбе из лука и метании дротиков демонстрируют поразительные результаты. Но, если нам понадобится объяснить разницу между людьми и шимпанзе в этой области, неужели мы будем изучать только чемпионов? Конечно, интересно, как они добиваются таких высот, но вопрос не в этом. Поскольку любой маленький ребенок, как большинству родителей прекрасно известно, худо-бедно умеет швыряться предметами, ясно, что чемпионские способности коренятся в этом общем потенциале. И зрительно-моторную координацию у детей ясельного возраста явно формируют не чемпионские достижения.

Однако Уильям Джеймс и многие другие после него полагали, что религия возникает именно так: некие исключительные люди создают концепцию, которая затем вырождается в массах в бледную копию. С этой точки зрения представление о невидимой сверхъестественной сущности или о том, что душа остается, когда умирает тело, или о лишенных сознания зомби, управляемых колдунами, а также о дополнительных органах, летающих на банановых листьях, сперва было создано некой одаренной личностью, испытавшей яркое переживание, а уже затем оказалось достаточно убедительным или заметным, чтобы усвоиться (пусть и в более размытой, менее прочувствованной форме) другими.

Но это заблуждение. Во-первых, в случае большинства религиозных представлений подобных подтверждений не обнаруживается. Идея эвура у фанг, например, вполне могла постепенно выковываться в ходе тысяч пересказов фантастических выдумок (подобно тому, как постепенно выкристаллизовываются городские легенды и другие распространенные слухи), а не пойти в массы благодаря озаренному пророку. И даже если исключительные личности вносят новый вклад в религиозный репертуар, этот вклад не имел бы смысла и не оказал бы никакого воздействия, если бы у людей не было необходимого когнитивного инструментария для формирования подобных идей. Даже если бы основным источником новой религиозной информации выступали пророки, чтобы превратить ее в ту или иную религию, все равно требуется обычное, непророческое сознание. Ничто не мешает вам провозгласить, что предки из традиционных верований и христианские ангелы – это на самом деле одно и то же, как учат некоторые новоявленные пророки в синкретических африканских религиях. Чтобы такие заявления не казались бессмыслицей, у адресатов должна быть предрасположенность к восприятию идеи невидимых сверхъестественных сущностей. Поэтому мы вряд ли разберемся в религиозной диффузии, изучая исключительных личностей, но вполне можем получить более точное представление о религии в целом, в том числе о пророках и прочих выдающихся личностях, выясняя пути ее развития на почве обычных когнитивных способностей.

126